«Таких, как ты, нужно бить»: ЛГБТ-люди о том, как их «лечили»

Четыре истории конверсионной терапии

Конверсионная (или репаративная) терапия официально запрещена на Мальте, в Германии и других западных странах. ООН считает, что её антигуманные методы должны быть приравнены к пыткам: они могут серьёзно навредить психике здорового человека. В России всё ещё можно найти «специалистов», которые готовы исправить сексуальную ориентацию. Поговорили с ЛГБТ-людьми, которые столкнулись с неэтичными психологами, психотерапевтами и психиатрами, и выяснили, как попытка исправить сексуальность или идентичность повлияла на их жизнь.

Юра

 У меня не было момента, когда я осознал свою бисексуальность: мне казалось, я знал это всегда. С трансгендерностью немного сложнее — лет в двенадцать я впервые услышал про транслюдей, к пятнадцати пришёл к тому, что «парень» — самое подходящее для меня слово. Мне повезло, что с бифобией и гомофобией я почти не сталкивался, а вот с трансфобией — постоянно. Доходило до треша: один новый знакомый без моего согласия начал трогать мой торс, чтобы проверить, «реально» ли я мужик. О конверсионной терапии я узнал из «Американской истории ужасов». Там был эпизод, где главную героиню сезона, лесбиянку, пытались «перевоспитать». До сих пор воспринимаю «конверсионку» только как большой экран, ноги в колодках и ведро для рвоты.

Родители пока не в курсе моей гендерной идентичности, но знают про ориентацию. Они отреагировали так себе, потому что это «грех» и «против природы». Из дома не выгоняли, ссаными тряпками не били. В один момент моё ментальное состояние ожидало желать лучшего, и родители предложили мне пойти к психотерапевтке. Я не отказался, потому что мама просила. Потом, уже перед сеансом, я услышал о «женской консультации» и о том, что я «такой» из-за травм. Но каких — непонятно: я не знаю ничего травматичного, что было бы связано с моей сексуальностью. Тогда я понял, что дело пахнет жареным.

Сейчас я мало что могу вспомнить. Та беседа — это попытка докопаться до какой-то херни, разговоры о детстве и родителях. А потом терапевтка сказала мне: «Ты девушка стильная, но ты ведь понимаешь, что ты выглядишь не по-женски?» Точную формулировку я не вспомню, но этот момент в памяти я зафиксировал как попытку подловить меня на чувстве вины. Будто бы я не туда лезу. Было очень неприятно. Терапевтка предприняла много попыток объяснить мне, как сильно переживают из-за меня, «глупой мужиковатой лесбияночки», родители. Я парировал её упрёки и на второй сеанс не пошёл.

После сеанса я ничего не почувствовал. Я не считал, что терапевтка или гомофобные родители правы. Но стыд или вина, в зависимости от контекста, из-за этой ситуации у меня иногда появлялись. Мол, я так напрягаю близких одним своим существованием, бездействуя. Но этот этап уже позади и прошёл быстро. Я не пошёл и на следующие сеансы. Сказал родителям, что не нашёл с терапевткой общий язык, и временно слился с гетеронормативным обществом.

Я почувствовал себя лучше, когда перестал бояться социализироваться в соответствии со своим гендером. С бисексуальностью я никогда себя плохо и не чувствовал. Главное — быть в гармонии с собой. Я прислушался к своим потребностям, исправлял в жизни то, что мне не нравится. Попытки моих родителей превратить мою идентичность в «норму» только подстегнули меня. Краткий опыт такой терапии и крепкая психика не способствовали восприятию этого опыта как травматичного. Было и было. Но саму по себе «конверсионку» я считаю делом отвратительным. Я читал истории людей, так что сейчас никому не желаю пройти через неё.

К.

 Лет в девять мне начала нравиться одноклассница. Яркая, забавная, милая девочка. Она была лучшей подругой, но мне почему-то хотелось с ней отношений. В моей семье гомосексуальность порицалась, поэтому я считала это своей тайной. Парни мне тоже нравились, но меньше, каких-то серьёзных чувств к ним я сейчас не вспомню.

С бифобией я сталкиваюсь постоянно. Моя семья православная: когда мать узнала о моей бисексуальности, меня прокляли, клялись избить и отдать в монастырь. Это не шутка: им было плевать, что я их дочь, что до этого они меня «любили». Просто у них «не приняты греховные связи». Им нужен внук. На работе тоже было много мужчин, которые подкатывали ко мне в надежде получить «бесплатный секс». Когда они получали отказ, они говорили что-то вроде «не хотят только сраные лесбиянки, но они будут избиты и сожжены на костре!». Друзья, которые узнавали, что я бисексуальна, отказывались дружить. Они говорили: «Ой, ты же нас хочешь!»

Однажды ещё один мой «друг» узнал, что я бисексуалка. Он решил сделать меня «натуралкой». Записал на курсы к психологу-блогеру, который оказался ярым гомофобом. Я не хотела туда идти, но он меня потащил практически насильно: соврал, что мы идём на концерт, а на деле привёл меня в какой-то странный центр. Там мне промывали мозги, надеясь «выбить пропагандистскую дурь Америки». Психолог считал, что моя бисексуальность из-за того, что у меня нет нормального мужчины, который мог бы меня «оттрахать», и ребёнка. Потом он оскорблял меня, называл «шлю**й» и «любительницей лизать пи**у». В финале он сказал: «Таких мразей, как ты, нужно бить и прилюдно насиловать!» Потом я узнала, что всё это происходило с согласия моих родителей: они считали это правильным. Тогда я просто оттуда сбежала и долго скрывалась. Да, звучит по-детски, но мне было страшно.

После этого центра я чувствовала отвращение и ненависть к людям. Но в то же время я ненавидела себя, ведь им удалось зародить мысль, что я «неправильная», «дефектная». У меня было постоянное чувство вины, я не доверяла родным, друзьям и другим людям. Сейчас меня преследуют воспоминания, постоянный страх и чувство, что я в этом мире лишняя. Приходится постоянно контролировать свои слова и поступки. Скрываться и замалчивать. Я не уверена, что я — это я.

Юрий

 Свою идентичность я осознал где-то лет в 14–15, когда понял, что начал испытывать чувства к однокласснику. С гомофобией я сталкивался не только со стороны родителей, но и со стороны большей части одноклассников, которые знали о моей ориентации и смеялись над ней. Доходило даже до издевательств: они могли кинуть мне мусор в портфель или избить после уроков. Родители, понятное дело, тоже не принимали мою ориентацию — не только из-за влияния общества, но и из-за давления религии: мои родители были очень верующими людьми. От них же после всех походов в церкви к батюшкам и долгих разговоров о том, насколько гомосексуальность отвратительна, я и узнал о конверсионной терапии.

Чуть позже они решили исправить мою сексуальность с помощью доктора. Меня никто не спрашивал и буквально пинками водили к нему, выбора у меня не было. Помню, что это происходило как на сеансе у психолога, только вместо психолога — непонятный шарлатан. Он так же, как и родители, пытался вбить мне в голову, что гомосексуальность — это отвратительно и что я всего этого понабрался у девушек. Этот доктор предполагал, что моя любовь к представителям моего гендера из-за того, что я часто общался с одноклассницами и в принципе имел много подруг, а девушки любят парней. Потом он даже говорил моим родителям, чтобы они следили, с кем я общаюсь, чтобы запрещали мне гулять с девочками.

С каждым походом к этому «врачу» я чувствовал себя всё хуже и хуже. Я думал, что я просто отвратителен, что я болен, что со мной что-то не так. Что я не достоин жизни, что «бог меня покарает», как мне говорили родители. Это ужасно. Но потом они решили закончить лечение, потому что не видели результата. Они думали, что как только я вылечусь, сразу заведу себе девушку и о своей «болезни» вспоминать не буду, а этого так и не случилось. Они хотели ещё применить гормональную терапию, но до этого не дошло, всё вовремя закончилось.

Сейчас я чувствую себя гораздо лучше, потому что перестал чувствовать постоянное давление на себя из-за своей ориентации. Помогло и то, что я наконец-то «вылетел» из семейного гнезда. Всё, что со мной происходило, честно говоря, просто отвратительно. Да, никакой опыт не бывает лишним и бесполезным, но такая «терапия» — всего лишь пытка, из-за чего ты просто умираешь изнутри, пытаясь измениться и стать «нормальным».

Но я верю, что всё когда-то изменится и подобные практики наконец исчезнут. Люди поймут, что любая сексуальная ориентация — это нормально. Надеюсь, что до такого будущего осталось совсем немного

Павел

 Мне повезло: гомофобия в моём случае была только словесной — неприятные шутки, слухи. Я учился в Кемерове, у нас был всего один класс в параллели, все были на виду, но какого-то совсем адского буллинга не было. Раньше как-то и разговоров особо на эту тему не было.

Моя мама знает, что я гей. Каминг-аут случился, когда у меня появились отношения, и он был не очень хорошим. Мне было восемнадцать лет, мне хотелось рассказывать всем о своей любви — но я понимал, что это не нужно делать, потому что это небезопасно. Однажды я не пришёл ночевать домой, а потом мама спросила в лоб: «Тебе что, нравятся мальчики?» Я сказал: «Да». Я думал, что она отреагирует спокойно — может, побесится немного, а потом наши отношения восстановятся. Но не получилось: она говорила, что не ожидала от меня такого, что всё плохо, что у меня будут венерические заболевания и я испорчу свою жизнь. Я пытался ей объяснить что-то, я уже тогда пользовался интернетом, но она меня не слушала.

Через какое-то время она отпросилась с работы и повезла меня куда-то. Мы сели в маршрутку и поехали. Оказалось, в областную больницу. Она сказала, что мне нужно срочно пообщаться «с человеком» — кажется, это был психиатр. Я зашёл в кабинет, напротив меня — мужчина старше шестидесяти лет. Он начал меня спрашивать, какие у меня проблемы. Я ответил, что у меня всё в порядке, что меня привела сюда мама. Тогда он задал вопрос, кем я себя чувствую: мальчиком или девочкой? Я сказал, что мальчиком. «Ну это хорошо, что ты себя хотя бы девочкой не ощущаешь», — ответил он. Дальше началась промывка мозгов: он говорил, что он уже тридцать лет занимается «такими, как я», исправляет, ставит «на путь истинный». Я молчал и смотрел на него как на инопланетянина: я искренне не понимал, что я могу сказать в этой ситуации. Потом он сказал, что завёл на меня карточку и поставил мне диагноз «психопатия». Добавил, что мне нужно будет постоянно ходить на приёмы, но я больше у него не был.

Сначала мне было весело — я даже смеялся над этой историей с друзьями. Потом у меня возникли злость и обида. Когда я осознал, что произошло, я высказал претензии матери. Этот эпизод врезался мне в память: я помню обстановку в кабинете, как этот врач сидел, помню даже запахи. Если мне нужно будет снимать фильм об этой истории, я смогу в мелких подробностях воспроизвести эту картинку. С матерью у нас обычные тёплые отношения. Сейчас мы живём в разных городах, так что общаемся редко. Однажды я попытался поговорить с матерью о своей жизни, но она сказала: «Давай не будем». Мама знает о ней всё, но обсуждать её не готова.

Фотографии: IURII — stock.adobe.com (1, 2)