Истерика «историка» Моравецкого, или Prawda о польских лагерях для русских
В эти дни славянский мир отмечает чёрный юбилей: 100-летие организации Польшей концентрационных лагерей для русских солдат. Да-да, вы не ослышались. В сентябре 1920 года после поражения Красной армии в Варшавской битве в лагерь близ польского городка Тухоля стали прибывать первые русские военнопленные. Здесь, а также в других польских концлагерях от голода, инфекции и просто жестокого обращения погибли тысячи наших соотечественников. Данная тема крайне болезненно воспринимается польской политической элитой, поскольку это один из ключевых «скелетов в шкафу» современной Польши (наряду с соучастием страны в развязывании вместе с гитлеровской Германией Второй мировой войны и потакании гонениям на евреев, о чём в начале 2020 года заострял внимание президент России Владимир Путин).
На этом фоне громом среди ясного неба стала статья, вышедшая не так давно в польском еженедельнике Newsweek Polska. Обстоятельный материал под заголовком «Правда о судьбах советских военнопленных войны 1920 года. Ад за колючей проволокой» (Prawda o losach jeńców sowieckich wojny 1920 roku. Piekło za drutami) вызвал истерику у варшавского салона. Польскому читателю предстала абсолютно иная история Второй Речи Посполитой — варварская, подлая и античеловечная. Дошло до того, что премьер-министр Матеуш Моравецкий лично написал гневное письмо шефу германского медиаконцерна Axel Springer Марку Декану (польский «Ньюсуик» — это продукт германского капитала).
«Я всегда буду сторонником и защитником плюрализма в СМИ, однако, как гражданин, интернет-пользователь и историк, хотел бы высказаться о статьях, которые появились в годовщину Варшавской битвы на портале Onet и в еженедельнике Newsweek Polska. Их контекст очень опасен для неосведомленных получателей. Посыл вышеупомянутых статей несёт в себе угрозу переоценки ролей в конфликте, ставкой которой была защита Европы от коммунистического террора. Правда в каждом из нас. Мы все должны защищать её», — заявил польский премьер.
После окрика Моравецкого статья была переведена в платный контент. Ниже редакция EADaily публикует русский перевод статьи «Ад за колючей проволокой…» и благодарит немецко-польских коллег за мужество обнародовать историческую правду.
Правда о судьбах советских военнопленных войны 1920 года не выгодна ни одной из сторон: ни русским, ни полякам. Речь не идёт о массовых расстрелах. Однако документы того времени передают ужасающую картину варварства в лагерях II Речи Посполитой.
Когда в 1990 году президент Горбачёв признал Катынь советским преступлением и отдал распоряжение о проведении следствия по данному делу, он одновременно с этим выдал следующее поручение: «Академия наук, прокуратура, Министерство обороны, КГБ вместе с прочими инстанциями должны провести исследования, раскрывающие архивные документы, посвящённые событиям и фактам истории советско-польских отношений, в результате которых советская сторона понесла ущерб. Полученные данные будут использованы в случае необходимости в переговорах с польской стороной относительно «белых пятен». Так начались советские изыскания «анти-Катыни». После 7 десятилетий забвения всплыла проблема советских военнопленных войны 1920 года.
С тех пор, как только появляется тема пакта Молотова-Риббентропа, 17 сентября 1939 года или Катыни, тут же кто-нибудь из российских политиков или придворных кремлёвских историков начинает говорить о тысячах советских военнопленных, замученных Пилсудским. В ответ с польской стороны слышатся негодования и обвинения в фальсификации истории, поскольку в Польше все убеждены, что советские военнопленные умирали от тифа и холеры. И так механизм взаимных обвинений работает по сей день.
Когда премьер Владимир Путин в письме, опубликованным накануне визита на Вестерплатте, написал, что «мемориалы памяти в Катыни и Медном, как и трагические судьбы русских солдат, которые попали в плен во время войны 1920 года, должны стать символом взаимной скорби и взаимного прощения», среди политиков и публицистов, особенно правой ориентации, поднялся гвалт. Лидер парламентского клуба «ПиС» Пшемыслав Госевский заявил, что сравнение катыньского расстрела «с событиями 1920 года, где совсем не было случаев преступлений против солдат»», является утверждением, требующим резкого ответа.
Так вот, ответ на него никаких трудностей не вызывает, тем более, что он уже имеется.
В конце прошлого века российское правительство выделило на поиски «анти-Катыни» значительный грант. Была создана польско-российская группа историков и архивистов, которая в течение 20 месяцев перелопатила архивы в обеих странах. В результате в издании, насчитывающим почти 1000 страниц, опубликованном по-русски в 2004 году, было собрано 338 документов, освещающих судьбы советских военнопленных. Историки также пришли к единому мнению о приблизительном числе красноармейцев, погибших в польской неволе: их было около 20 тысяч. В скором времени должен был увидеть свет второй том документов, но его так и не опубликовали. А первый том лежит всеми забытый в Генеральной дирекции государственных архивов и Федеральном архивном агентстве России. И никто не торопится обращаться к собранным в нём документам.
Оказалось, что правда о советских военнопленных войны 1920 года является бесполезной и не выгодной в так называемой исторической политике как для россиян, так и для поляков. Как бы банально это ни звучало, истина лежит посередине. С одной стороны, россияне не нашли того, что искали — доказательств массовых расстрелов красноармейцев и польских военных преступлений, уравновешивающих Катынь, с другой стороны, поляки столкнулись с ужасающей картиной варварства в лагерях II Речи Посполитой.
На 1400 пленных ни одного здорового
В 1919 году, когда появились первые военнопленные, министерство по военным делам выдало инструкции, которые должны были в мельчайших подробностях регулировать их пребывание в неволе: от норм питания до количества кроватей и персонала в лагерных госпиталях. В срочном порядке снова открывались лагеря в Стшалкове, Домби, Пикулицах и Вадовицах, в которых ещё витал дух Первой мировой. В теории красноармейцы должны были пребывать в местах, полностью соответствующих тогдашним международным стандартам.
«Все здоровые прибывшие пленные немедленно подлежат дезинсекции, должны быть полностью обриты: голова, подмышки, пах, усы, борода; а обритые места обработаны керосином, — требовало Министерство в декабре 1919 года. — Каждый новоприбывший должен быть вымыт в тот же день, а его вещи тщательно продезинфицированы. Все здоровые отправляются на обязательный 14-дневный карантин. Размещение новоприбывших без карантина строго запрещается. Смена белья не реже, чем раз в две недели. Дезинсекция сенников, матрацев, одеял и подушек — раз в неделю, раз в неделю бараки подлежат тщательной уборке: полы подметены и вымыты, туалеты вычищены и засыпаны детергентом».
Нормы питания для военнопленных предусматривали 500 гр. хлеба, 150 гр. мяса, 700 гр. картофеля, 150 гр. овощей или муки и 100 гр. кофе ежедневно. Для больных и направленных на работы предназначались повышенные нормы — такие же, как для рядовых польской армии. Мало того, пленные должны были получать денежное довольствие — 30 фенигов солдаты и 50 фенигов офицеры (фениг: мелкая денежная единица Польши в 1917—1924 гг. 1/100 польской марки. — EADaily).
Постановления министерства выглядели очень амбициозно, но, как оказалось, были абсолютно невыполнимы уже в самом начале войны, ещё до того, как она разгорелась по-настоящему, когда в лагерях находилось не более 10 тысяч советских военнопленных.
В Центральном военном архиве сохранились с той поры драматичные письма генерала Здислава Гордыньского-Юхновича, военного врача и главы санитарного департамента при военном министерстве. В декабре 1919 года он с отчаянием докладывал главному врачу польской армии о своём визите на распределительном пункте в Белостоке:
«Осмелюсь обратиться к господину генералу с описанием того страшного образа, который является каждому, кто прибывает в лагерь. В лагере царят невероятная грязь и нечистоплотность. Перед дверьми бараков горы человеческих отходов, которые тысячи ног растаптывают и разносят по всему лагерю. Больные так ослаблены, что не в силах дойти до уборных, сами отхожие места в таком состоянии, что до сидений невозможно добраться, поскольку пол покрыт толстым слоем человеческого кала. Бараки переполнены, среди здоровых множество больных. На мой взгляд, среди этих 1400 военнопленных нет ни одного здорового. Люди, покрытые лохмотьями, жмутся друг к другу, пытаясь согреться. Они задыхаются от вони, исходящей от больных дизентерией, страдающих от гангрены и от распухших от голода ног. Двое больных в крайне тяжёлом состоянии лежали в собственных экскрементах, сочащихся сквозь рваную одежду. У них не было сил даже перебраться на сухое место. Это просто ужасающее зрелище».
Положение пленных было настолько серьёзным, что в сентябре 1919 года законодательный сейм созвал специальную комиссию, задачей которой было расследование ситуации в лагерях. Комиссия завершила работу весной 1920 года, накануне начала киевской операции. Она признала, что военное командование несёт ответственность за то, что «смертность от тифа достигла наивысших показателей». Указывалось и на плохие санитарные условия в лагерях: отсутствие пункта дезинфекции, бани, прачечной, мыла, на грязь в помещениях, отсутствие сменного белья, одежды и топлива, а также на царящий среди пленных голод.
«В этом лагере все умрут»
Год спустя, уже после киевской операции, а самое главное, после победы под Варшавой, когда в лагеря попали десятки тысяч новых военнопленных, ситуация в них вышла из-под контроля. Иначе и быть не могло, поскольку число заключённых возросло десятикратно! По оценке профессора Збигнева Карпуса, в момент наступления перемирия в октябре 1920 года, их насчитывалось примерно 110 тысяч.
Пленных размещали где придётся, не только в новых лагерях — например, в Тухоли — но и в существующих распределительных центрах, пунктах концентрации, в различных военных объектах, таких, как крепости Брест и Модлин. Никто не рассчитывал, что их окажется настолько много. Представитель Красного креста Стефания Семполовская 19 октября 1920 года пишет из лагеря в Стшалкове:
«Барак для коммунистов так переполнен, что пленные были не в состоянии лечь и вынуждены были стоять, опираясь друг на друга».
Тревожные рапорты посещающих лагеря частных лиц и организаций (в том числе международных, таких как YMCA /Юношеская христианская ассоциация/ и Красный крест) поступали в военное министерство в течение всей войны. Ситуацией узников лагерей интересовались пресса и благотворительные организации. Но всё это практически никак не влияло на их положение. Министерство только рассылало новые инструкции и поручения. Ад за колючей проволокой продолжался ещё долго после прекращения огня, до самого обмена военнопленными в 1921 году.
В январе 1921 года российско-украинская делегация, высланная в лагерь в Тухоли в рамках мирных переговоров в Риге, рапортовала от том же, о чём писал годом ранее генерал Гордыньский:
«Пленные находятся в сооружениях, не приспособленных для жилья. Полностью отсутствует мебель, кровати, заключённые спят на полу без матрацев и одеял, окна без стёкол, в стенах дыры (…), раненые лежали по две недели без перевязок, в ранах гнездились черви, в таких условиях пленные быстро умирают. При такой смертности в течение 5−6 месяцев все в этом лагере должны умереть».
Почему же всё было настолько плохо? Польские публицисты и большая часть историков указывают прежде всего на нехватку денежных средств. Возрождающаяся Речь Посполитая была едва в состоянии одеть и накормить собственных солдат. На пленных не хватало денег, да и не могло хватить.
Жизнь по цене пары ботинок
Однако, не всё можно объяснить отсутствием финансирования. Проблемы пленных той войны начинались не за лагерным забором, а на фронте, на первой линии, когда они бросали оружие, или ещё раньше — когда они его брали в руки. Писатель Исаак Бабель, комиссар в первой конной армии Будённого, писал:
«Поляки разбиты, едем на поле битвы, худенький полячок перебирает полированными ногтями среди редких волос на розовой голове; отвечает уклончиво, выкручивается, бормочет. Шеко, вдохновлённый и бледный: „Говори, в каком ты звании?“ Что-то вроде хорунжего; удаляемся, этого уводят, за его плечами молодой парень с приятным лицом заряжает оружие, я кричу: „Товарищ Шеко!“ Шеко делает вид, что не слышит, идёт дальше, выстрел. Полячок в кальсонах падает в судорогах на землю. (…) Ездил с военкомом вдоль передовой линии, умоляем, чтобы не убивали пленных, Апанасенко умывает руки. Шеко буркнул: „Почему нет?“, это сыграло ужасную роль. Я не смотрел им в лицо, рубили палашами, добивали трупы на трупах, одного ещё добивают, стоны, крик, хрипы…».
Такова была война 1920 года. Удар за удар, око за око, жизнь человека порой стоила столько же, сколько ботинки, которые он имел на себе. Жестокость порождала жестокость, нарастая взаимно.
В окрестностях Млавы, в ответ за убийство сотни взятых в плен в полевом госпитале польских солдат 49-го пехотного полка, расстреляли 200 казаков — пленных из корпуса Гая. Тадеуш Коссак вспоминал, что в 1919 году на Волыни уланы 1-го полка расстреляли 18 красноармейцев, которые разорили усадьбу. Казимир Свитальский, личный секретарь маршала Пилсудского, в своём дневнике пишет, что добровольной сдаче в плен мешает красноармейцам «жестокая и безжалостная ликвидация пленных нашими солдатами». Марцелий Хандельсман, польский историк, в 1920 году доброволец, вспоминал, что «комиссаров наши вообще живьём не брали». Это подтверждает участник Варшавой битвы Станислав Кавчак, который в книге «Смолкающее эхо. Воспоминания войны 1914−1920» описывает, как командующий 18-го полка пехоты вешал всех комиссаров, попавших в плен.
Центральный комитет коммунистической партии Литвы и Белоруссии в 1920 году собрал для российского Красного креста сообщения большевиков, бывших военнопленных, о экзекуциях красноармейцев. Товарищ Цамциев вспоминает:
«Командир полка собрал всех жителей деревни и приказал бить и плевать в проходивших через деревню пленных. Это продолжалось около получаса. После установления личности, а оказалось, что это солдаты 4-го кавалерийского полка Красной армии, несчастных раздели донага, и в ход пошли нагайки. Позже их выстроили во рву и расстреляли, при этом некоторые части тел были оторваны. (…) Крик: „Комиссар, комиссар!“ Привели хорошо одетого еврея по фамилии Чургин, и хотя несчастный клялся, что нигде не служил, это ему не помогло. Его раздели, расстреляли и бросили, говоря, что еврей недостоин лежать в польской земле».
То, что творилось в лагерях, было только отражением того, что происходило на фронте. Обычаи той войны неизбежно шли вслед за её солдатами — за передовую, в поезда с военнопленными, в глубокий тыл и в конце концов за колючую проволоку лагерей.
«Вы хотели забрать нашу землю, так вы её и получите»
20 декабря 1919 года на заседании верховного командования польской армии майор Якушевич докладывал: «Пленные, прибывающие в транспортах с галицийского фронта, истощены, голодны и больны. Только в одном транспорте, высланном из Тернополя, из 700 пленных доехало едва ли 400».
Подольский, культработник Красной армии, попавший в польский плен весной 1919 года, в опубликованных в 1931 году в «Новом мире» «Записках о польской неволе» вспоминает, что в транспорте с военнопленными он провёл 12 дней, из них восемь без какой-либо еды:
«По дороге, на остановках, которые могли продолжаться даже сутки, к поезду подходили господа с палками и дамы из общества, которые издевались над выбранными пленными».
Врач в Красной армии Лазарь Гингин (в плену с сентября 1920 по декабрь 1921 года) писал жене Ольге:
«У меня забрали всю одежду и обувь, а вместо них дали лохмотья. На станцию нас вели через деревню. Подбегали поляки, били пленных, обзывали. Конвойные им не мешали».
«Вероятнее всего, в самом трагичном положении были новоприбывшие, которых везли в неотапливаемых вагонах без подходящей одежды, замёрзшие, голодные и измученные, часто с первыми симптомами болезней, они лежат апатично на голых досках, — так писала Наталья Бележиньская из польского Красного креста. — Поэтому после такой дороги многие из них попадают в госпиталь, а те, что послабее, умирают».
Осенью 1920 года комендант лагеря в Бресте заявил вновь прибывшим военнопленным:
«Вы, большевики, хотели отобрать у нас нашу землю, так вы её и получите. Я не имею права вас поубивать, но я так буду вас кормить, что вы и сами сдохнете».
8 декабря 1920 года военный министр Казимеж Соснковский приказал начать следствие по делу о транспортах с голодными и больными пленными. Непосредственной причиной этого стала информация о транспортировке 300 пленных из Ковеля до своего рода преддверия лагерей — концентрационной и разделительной станции в Пулавах. В поезде скончалась 37 человек, а 137 прибывших были больны. «В дороге провели 5 дней, и за всё это время ни разу не получали никакой еды. Как только их выгрузили в Пулавах, пленные набросились на падшего коня и начали есть сырое мясо». Генерал Годлевский писал об этом транспорте Соснковскому, что в день отъезда там насчитывалось 700 пленных, в таком случае во время пути скончалась 473 человека. «Большинство были так истощены, что были не в состоянии самостоятельно выбраться из вагонов. 15 человек умерло в первый же день по приезде в Пулавы».
«Новый курьер» за 4 января 1921 года описал в нашумевшей в то время статье под заголовком «Неужели это правда?» шокирующую историю нескольких сот латышей, насильно взятых в Красную армию. Эти солдаты во главе с офицерами дезертировали и перешли на сторону поляков, чтобы таким образом вернуться на родину. Польские части приняли их очень тепло и перед отправкой в лагерь выдали латышам подтверждение, что те добровольно перешли на польскую сторону. Однако, по дороге в лагерь начался грабёж. С них сняли всё, кроме нательного белья. У тех, кто сумел хоть что-то сохранить из вещей, последнее отобрали уже в лагере в Стшалкове. Они остались босиком и в одних лохмотьях. Но это не идёт ни в какое сравнение с постоянными издевательствами. Всё началось с 50 ударов розгой из колючей проволоки, при этом им было сказано, что они, как еврейские наёмники, живыми из лагеря не выйдут. Более 10 человек умерло от заражения крови. Затем пленных на 3 дня оставили без еды и под угрозой смерти запретили выходить за водой. Двоих расстреляли без всякого повода. Вероятно, угроза была бы исполнена, и ни один латыш не вышел бы из лагеря живым, если бы командование лагеря — капитана Вагнера и поручика Малиновского — не арестовали и не отдали под суд в результате работы следственной комиссии.
Уже во время мирных переговоров в Риге бывшие узники лагеря в Стшалкове написали коллективное письмо в суд, который рассматривал дело Малиновского: «Он ходил по лагерю в сопровождении капралов, вооружённых бичами, сплетёнными из колючей проволоки. Тому, кто ему не нравился, он приказывал лечь в канаву, а капралы били этого человека столько, сколько им было приказано. Тех, кто просил о милосердии, он убивал выстрелом из револьвера. Иногда Малиновский стрелял в заключённых без всякой причины с караульных вышек».
6 декабря 1920 года министр Соснковский издал приказ «О способах кардинального улучшения положения военнопленных». Комендантам было приказано увеличить запасы еды в лагерях, заключённым было выдано 25.000 комплектов постельного белья, а также соответствующее количество перевязочных и дезинфицирующих средств. И это при том, что заключённых обворовывали самым наглым образом именно коменданты лагерей.
«Господствует ужасающий голод, который заставляет их есть всё что попало: траву, листья. Склады пусты. Пленные получают те продукты, которые в этот день им выделяет лагерная интендантская служба. При этом пленным достаётся лишь скромная часть по причине воровства персонала. Согласно норме 150 грамм мяса на человека, на склад поступило 420 кг. (…) На кухне утверждали, что получили 405 кг. 15 кг. куда-то пропало. На следующий день пропало ещё 13 кг».
Польский позор
«Из-за отсутствия дисциплины в нашей армии, которая позволила бы исполнять элементарные обязанности, несколько сот человек уже поплатились своими жизнями, а ещё несколько сот вскоре умрёт, — писал уже в 1919 году генерал Гордыньский. — Преступное пренебрежение своими обязанностями всеми органами, действующими в лагере, покрыло позором доброе имя польского солдата».
За оградой польских лагерей советские пленные умирали как мухи. Росли коллективные могилы. В Тухоли местные жители вспоминали, что ещё в 30-е годы были места, где земля проваливалась под ногами. Из-под земли виднелись человеческие останки.
В лагере в Стшалкове ежемесячно умирало по 100−200 человек, и это было обычным делом. В самый ужасный период — зимой 1920−1921 годов — счёт умерших уже шёл на тысячи. В Бресте во второй половине 1919 года ежедневно умирало по 60−100 человек. В Тухоли под конец 1920 года за 2 месяца умерло 400 человек. Польская публицистика объясняет эти цифры так: пленные принесли в лагеря эпидемии смертоносных инфекционных болезней — тифа, дизентерии, холеры и испанки. Это правда, с которой трудно полемизировать.
Но если заключённые ходили раздетыми, не мылись, голодали, не имели ни койки, ни одеяла, а заразных больных, которые ходили под себя, не отделяли от здоровых, то результатом такого отношения к людям должна была быть ужасающая смертность. На это часто обращают внимание российские авторы. Они задаются вопросом, не было ли это умышленным истреблением, если не на уровне центральных властей, то, по крайней мере, на уровне руководства отдельных лагерей. И с этим также трудно полемизировать.